Журнал «Вестник Ассоциации психиатров Украины» (06) 2013

Статья опубликована на с. 79-80

С обоими не был знаком. Для одного, Петра Григорьевича Григоренко, в какой­то мере стал спасителем. Другому, Андрею Владимировичу Снежневскому, стал неожиданным препятствием в полном международном признании.

Впервые имя Снежневского услышал 2 сентября 1964 года на кафедре психиатрии Винницкого медицинского института. Так случилось: я, первокурсник, оказался на заседании студенческого кружка, который вел в тот вечер профессор Мизрухин. Позднее, уже в Киеве, студенческий кружок вели профессор Фрумкин и доцент Завилянский, также с искренним уважением упоминавшие имя несомненного интеллектуального лидера страны — Андрея Владимировича Снежневского.

В октябре 1971 года я, начинающий свою самостоятельную практику врач, уже был автором «Заочного судебно­психиатрического исследования по делу генерала Григоренко». Тогда же, в октябре, мой близкий друг (несмотря на разницу в возрасте) Виктор Платонович Некрасов задал мне такой вопрос: «Слушай, неужели в этой огромной сволочной стране нет ни одного известного психиатра, не замазанного политическими злоупотреблениями? Неужели все эти профессора — дерьмо?.. Вот я, лауреат Сталинской премии, известный писатель, хочу написать письмо известному психиатру, порядочному человеку, и хочу спросить его о всех этих грязных психиатрических репрессиях против здоровых людей. Некому писать, некого спросить…» «Вы не правы, Виктор Платонович, — ответил я. — Я знаю о таком человеке. Это выдающийся психиатр и очень порядочный человек. Его фамилия — Снежневский…»

Дальнейшее известно. Некрасов послал Снежневскому очень искреннее письмо. И спустя две­три недели получил совсем не искренний ответ. Тогда мы уже знали: академик Снежневский — непосредственный участник психиатрических репрессий против инакомыслящих. Оба письма, Некрасова и Снежневского, давно опубликованы. Опубликованы и воспоминания жертв. Да и некоторые документы касательно психиатрии из «Особой папки» Политбюро КПСС увидели свет. У всех, кто хочет объективно понять наше прошлое, есть возможность это сделать. Были в той психиатрической войне и профессиональные палачи, исполнявшие волю партийно­гэбэшного начальства непосредственно, ежедневно. Первым в этом ряду, несомненно, был профессор­чекист Даниил Романович Лунц. За ним стояли его верные ученицы Печерникова и Тальце…

Плохие это были дела. Очень плохие. И к сожалению, совсем не последнее место в этой грязной истории занимал Андрей Владимирович Снежневский. Был ли он всегда таким? Судьба свела меня с его давней знакомой, профессиональным историком Евгенией Эммануиловной Печуро. Я познакомился с ней в последние годы существования советской власти. Она принадлежала к кругу соратников академика Сахарова. Отдав советской родине десять лет, отмеренные мне судом, я приехал в Москву встретиться с Еленой Георгиевной Боннер, женой Сахарова. Сам академик уже отбывал свою ссылку в Горьком. Евгения Эммануиловна рассказала мне о молодом Снежневском. Во время войны он был начальником военного психиатрического госпиталя. Печуро была комиссаром (или политруком) в этом госпитале. Тогда, в войну, Снежневский, обладавший смолоду жестким характером, неукоснительно, каждое утро совершал обход всех без исключения пациентов, в основном раненных в голову и контуженных солдат. Опрашивая и осматривая пациентов, он обязательно интересовался их конфликтами с персоналом, в первую очередь с санитарами. Если он узнавал, что кто­либо из санитаров ударил больного, отнял у него пищу или еще как­то обидел его, Снежневский немедленно увольнял санитара. Естественно, автоматически направляемого военным командованием рядовым солдатом на передовую.

В странные и сладкие годы гласности и перестройки Москва в отличие от Киева чувствовала себя свободным городом. Я наведывался туда часто, жил подолгу у друзей, знакомился с интересными людьми. Как­то меня познакомили с пожилым профессором из Центра психического здоровья. Он долго работал со Снежневским, знал его близко и помнил многое. Он искренне и подробно рассказывал мне о покойном академике. Высоко оценивая его профессиональный интеллект и нереализованные интеллектуальные возможности, мой собеседник нарисовал словами портрет человека, в силу социально­политических обстоятельств ставшего чиновником­конформистом. С его слов, у Снежневского были свои яркие особенности, видимые всем окружающим. Жесткий администратор, умевший быть своим в партийно­чиновничьей среде, он тем не менее не был там своим. Умный, тонкий интеллектуал, он был не только блестящим психиатром и учителем, но и читал англоязычную профессиональную литературу (у него такая возможность была!), следил за книжными новинками, любил классическую музыку… И еще, важное для характеристики этого человека: он очень не любил дураков! Не любил их активно, избавлялся от них. Кстати, как мне рассказали позднее, именно по его, Снежневского, приказу из московской психиатрии был удален в Украину наш своеобразный профессор Ч.

Разумеется, увлеченность, искренняя увлеченность Андрея Владимировича Снежневского диагнозом вялотекущей шизофрении не была банальным советским марксистско­ленинским наукообразием. Да и были у него в этом предшественники, известные клиницисты в Германии, Франции, пытавшиеся понять и классифицировать узкую зону в континууме психических состояний, не являющихся серьезной, выраженной патологией, но и далеко отстоящих от условной «психической нормы». Как утверждают некоторые сотрудники Снежневского, было ему по­своему душно и одиноко в советской психиатрии, хотел он встать вровень с серьезными психиатрическими авторитетами мира, войти в этот неформальный клуб достойным членом. Ведь мог, ведь соответствовал по интеллекту… Но жил в СССР, где его не критиковали, где с ним не спорили, где не было необходимости доказывать, коль есть возможность приказывать. Не мне судить, когда произошла эта ломка — то ли в период работы в институте им. Сербского, то ли раньше. Главное вот в чем: его, порядочного и умного человека, высоко­квалифицированного профессионала, тоталитарная система сделала палачом. Власть развращает, а он, Снежневский, был вершиной власти, ему подчинялась, на самом деле, вся советская психиатрическая система. Он, Снежневский, совершил страшный грех: заставил всю (всю!) психиатрическую систему СССР и многих восточноевропейских сателлитов принять в качестве абсолютного знания диагноз «вялотекущая шизофрения». Разумеется, было и сопротивление, далеко не все мыслящие, образованные врачи были готовы принять такую однозначность. Против был Ленин­град, здесь, в Киеве, долго сопротивлялся незабвенный Иосиф Адамович Полищук, не хотел принимать московский монополизм мудрый Федор Федорович Детенгоф в Душанбе… Но у Снежневского была власть. А следовательно, и монополия на учебники, руководства, конференции и съезды.

И в самой Москве, рядом со Снежневским, с его кабинетом, жила крамола. Тихо, очень тихо, без свидетелей, некоторые его сотрудники и ученики обсуждали слабую аргументированность теории вялотекущей шизофрении. Были и те, кто совсем тихо, боясь КГБ, рассказывали самым близким об использовании этого очень удобного диагноза для расправы над психически здоровыми диссидентами. Уехал, эмигрировал в США любимый ученик Борис Зубок, открыто полемизировавший со Снежневским на конфликтном конгрессе Всемирной психиатрической ассоциации в Гонолулу, выступивший в качестве переводчика во время психиатрического исследования генерала Петра Григоренко в США.

И такой пример циничной крамолы. Ведущие судебные психиатры СССР были приглашены для повышения квалификации в Москву, в институт имени Сербского. Одну из лекций читал директор института Морозов. По завершении лекции была короткая дискуссия, мэтр отвечал на вопросы. Был и такой вопрос: «Скажите, существует ли какая­то короткая, внятная характеристика состояний, которые мы относим к вялотекущей шизофрении?» Мэтр заулыбался и ответил прямо: «Скажу просто. Вялотекущая шизо­френия — это состояние, когда у больного нет ни бреда, ни галлюцинаций, а шизофрения есть!»

Андрей Владимирович Снежневский вошел в историю так называемой репрессивной психиатрии. В десятках случаев он лично подписал комиссионное решение о невменяемости психически здоровых диссидентов. Многие из них живы, все помнят. Владимир Буковский, Наталья Горбаневская, Леонид Плющ, Мыкола Плахотнюк… Понимал ли сам Снежневский, что делал? Понимал, разумеется. Не раз описан эпизод из его жизни, когда к нему в дом пришли член­корреспондент физик Юрий Орлов и Татьяна Житникова, жена Плюща. Все понимал Снежневский… Всегда и все понимал. Выполнял волю партии и ее вооруженного отряда — КГБ. Как свидетельствуют некоторые его сотрудники, однажды в избранной аудитории, обсуждая ситуацию в стране, поставил он заочно диагноз вялотекущей шизофрении и Андрею Владимировичу Сахарову, великому физику и великому гражданину.

Странные и страшные были времена. Со мной в лагере для особо опасных государственных преступников отбывали наказание двое тяжело больных психически людей, а в специальных психиатрических больницах системы МВД «лечили» психически здоровых диссидентов. «Лечили» шоками, нейролептиками, побоями, лишением корректоров (их употребляли с целью личной наркотизации уголовники­санитары), отсутствием возможного общения с нормальными людьми (двух диссидентов в одной камере никогда не размещали). И самое страшное — отсутствием срока «лечения», все зависело от КГБ. Один из выживших, наш коллега врач­фтизиатр Мыкола Плахотнюк, рассказал мне такое. Курировавший больницу московский профессор Шостакович, сотрудник института имени Сербского, однажды позволил себе ближе, неформально познакомиться с коллегой­пациентом. Выслушав долгий рассказ этого тихого, скромного, искреннего человека (таков доктор Плахотнюк и сегодня), он произнес: «Все понимаю. Вы здоровы, коллега. Я постараюсь помочь вам, напишу, что вы в ремиссии. Постараюсь сделать все возможное. Но решающий голос не мой, решать будет ваш украинский КГБ». Действительно, решал КГБ, доктору Плахотнюку довелось «лечиться» в спецпсихбольницах долгих девять лет.

Знал ли все это умный, интеллигентный и высокопрофессиональный Андрей Владимирович Снежневский? Знал. Все знал в подробностях. Он всегда хотел быть первым, за это надо было платить. И он платил.